– Захочет ли дядя Говард возвратиться в Эшли? – спросил Вальтер.

– Понятия не имею. Честно сказать, я не так уж хорошо его знаю. Когда он уехал, мне было всего четырнадцать, и большую часть времени я проводила в школе. Жена намного моложе дяди Говарда и вряд ли захочет жить в таком захолустье, как Эшли. Но кто-то из его сыновей может захотеть.

– Сыновья... – проговорил Вальтер, словно обращаясь к самому себе, и я поняла, что он думает о той бумаге, которую я по-прежнему держу в руке. Но он не упомянул о ней. – Насколько мне известно, двое старших заняты в деле отца. А младший?

– Френсис? О, он тоже. У него нет их семейных способностей к бизнесу – он больше похож на нас. Но сейчас он вместе с отцом в Хересе. Думаю, он занялся бизнесом скорее по рассеянности, когда болтался без дела и старался понять, чего же в самом деле хочет. Надо же как-то зарабатывать на жизнь, а Испания – место не хуже любого другого. Френсис – поэт.

– О! – улыбнулся Вальтер. – И хороший?

– Откуда мне знать? Я мало читала стихов, кроме Йитса и Уолтера де Ла Мара. Не хотелось – если учесть, что сейчас печатают. Я ни слова не понимаю в писаниях Френсиса, но я люблю его, так что давайте считать его стихи хорошими.

Очки в золотой оправе сверкнули на солнце.

– Он ведь, кажется, не женат?

– Нет. – Я встретила его взгляд. – И близнецы тоже, доктор Готхард. По крайней мере, не были, когда я в последний раз их видела. Мы с моими троюродными братьями не очень часто общаемся.

(Не считая тебя, мой возлюбленный Эшли! Эмори? Джеймс? Френсис?) Я подняла брови.

– Вы слышали это от папы, да? У него тоже был такой план. Каким-нибудь образом оставить меня в Эшли... Но Френсис явно не годится для этой цели. Нужен самый старший, а это Эмори.

Вальтер улыбнулся:

– Признаюсь, мне пришло в голову нечто подобное. Такое очевидное решение: вы остаетесь в Эшли и ваши дети тоже. Уверен, ваш отец питал смутную надежду, что так все и выйдет. Думаю, он видел ваше будущее там.

– А он не говорил ни с кем?

Я взглянула на лист бумаги в руке: «Я чувствую это. Возможно, мальчик знает». И потом: «Я говорил ее...» Кому? Ее возлюбленному? Меня крайне интересовало, знал ли отец или хотя бы догадывался о моей тайной любви, чтобы рассчитывать на мою пожизненную связь с Эшли-кортом – по праву майората или нет. Впрочем, я была почти уверена, что знал.

– Нет, – сказал Вальтер, – не говорил.

Мои мысли так стремительно унеслись от моего же собственного вопроса, что я не сразу поняла, о чем это он. Вальтер заметил это – он был очень сообразителен, герр доктор Готхард, – и кивнул на лист:

– Вы думали об этом. Поняли что-нибудь?

– Не совсем. Похоже, что где-то есть какая-то бумага – возможно, письмо, о котором он тоже говорил и где написано что-то важное для меня, а возможно, и для дяди Говарда.

– И Джеймса.

– Да, наверное. Но почему именно Джеймса? Я хочу сказать, если папа что-то сказал дяде Говарду, тогда тот мог рассказать об этом сыновьям. Похоже, это семейное дело. Так почему же только Джеймсу?

«Как поиски сокровищ, – подумала я, – таинственные бумаги, письма, карты. Это было не похоже на отца. Джон Эшли был трезвым и прямым человеком. Так что же он хотел сказать? И почему Джеймс?» Вслух я продолжила:

– Этот документ, или карта, или что бы это ни было – он сказал, что оно «в ручье Уильяма». Ну, это полная бессмыслица.

– Понятно. Ручей – ведь это поток, небольшая речка, так? На всякий случай я заглянул в словарь. Больше никаких значений нет. Я подумал, может быть, вы догадаетесь, что это значит.

– Понятия не имею. Вы говорили, что уверены в правильности записи слов?

– Этих слов – да. Сначала он говорил довольно ясно. Я подумал, в Эшли есть какой-нибудь ручей, что-нибудь с местным названием.

– Я не слышала о таком. Уильям Эшли в самом деле был, он жил в начале прошлого века. Его прозвали «Книжник Эшли», он был вроде шекспировского персонажа – такой загадочный самоучка. И еще поэт. Но единственный ручей в наших краях, кроме реки, – это водослив. – Я замолкла, пораженная внезапной мыслью. – Его мог прорыть Уильям. В Эшли есть лабиринт, и в середине Уильям построил павильон, где любил уединяться и писать. Ручей бежит мимо лабиринта.

– «Карта» – карта лабиринта? – предположил Вальтер.

– Возможно. Но не пойму, что тут может быть важного. Путь к павильону я знала всю жизнь, и братья тоже. – Я пожала плечами. – Как ни крути, полная бессмыслица. Как может бумага – карта или еще что – находиться в ручье?

– Согласен. Но следующий кусок более осмыслен. Эта бумага может быть в библиотеке, ключи от которой находятся у мистера Эмерсона. Это он хранит ключи от поместья?

– Думаю, у него должны быть ключи. Один комплект дали съемщикам – они живут в южном крыле, а остальная часть здания обычно заперта, кроме служебного помещения, а поскольку замок открывают для посетителей, то по правилам пожарной безопасности Андерхиллам нужно иметь ключи от запертых помещений.

Он коротко кивнул, и я не стала углубляться, заключив, что папа говорил ему о наших последних съемщиках. Андерхиллы были богатыми американцами и имели собственные дома в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, а время от времени снимали жилье тут и там по всему миру. Джеффри Андерхилл был президентом компании «Сакко интернешнл» – строительной фирмы, имевшей правительственные контракты во всех частях света. Их семейство жило в Лос-Анджелесе, пока дочь Кэти училась там в школе, но теперь они на год приехали в Англию, чтобы быть поближе к сестре миссис Андерхилл, чей муж служил на военно-морской базе США близ Бристоля. Что касается мистера Андерхилла, ему было все равно, где жить. Я заметила, что он только выходные проводил дома, а остальное время сновал между Парижем, Лондоном, Мехико и Тегераном, где совершались главные операции компании. Андерхилл говорил мистеру Эмерсону, что не видит ни малейшей разницы, где жить, поскольку приходится возвращаться «домой» в Хьюстон, в штате Техас, на заседания совета директоров, а его жене очень хотелось пожить в «настоящем старом английском доме», и Кэти тоже неплохо пожить здесь, чтобы почувствовать вкус к деревенской тишине и покою. Не берусь судить – я никогда не была в Лос-Анджелесе, – но вряд ли Эшли-корт может что-то дать восемнадцатилетней девушке, к услугам которой все деньги мира. Но американцы остались, им понравилось, и я полагала, что Кэти так и живет с ними.

– Кусок про кошку, – сказала я. – Вам не кажется, что машину могло занести, когда она объезжала кошку или что-то в этом роде? Машина ехала быстро, выскочила на обочину и сбила отца. Правда, он почему-то сказал «на полу».

– Возможно. Полиция так себе это и представляет. На самом деле это было на дороге у леса, и, бог его знает, Джон мог слишком вольно выразиться, говоря про «пол». Может быть, он имел в виду дорогу?

Вот здесь ему пришлось остановиться, чтобы немного передохнуть.

– Но вот последний кусок, доктор Готхард. Тут он выражается довольно ясно. Он говорит, что мне нужно быть осторожной и что существует какая-то опасность.

– Да, в самом деле. – В его глазах появилась озабоченность. – Когда он говорит «я чувствую», то как будто имеет в виду какую-то опасность. Вряд ли Джон чувствовал боль – он был под действием обезболивающего.

– Нет, он не имел в виду боль. – Я набрала в грудь воздуха и встретила взгляд светлых глаз поверх блестящих полумесяцев стекол. – Вы врач, и я не жду, что вы мне поверите, но некоторые из нас – из Эшли – обладают неким... Я могу назвать это свойство чем-то вроде телепатии. Может быть, эмпатия? Вам знакомо это слово?

– Разумеется. Мы говорим «mit fuhlen». Способность мысленно проникать в чужие чувства и переживания.

– Да, но в нашем случае не только мысленно, но и на самом деле. Я знаю только, что это происходит между членами нашего семейства. Это что-то вроде приступов, но если кому-то, кого любишь, плохо, то ты это чувствуешь.

– Почему же не поверить вам? – спокойно ответил доктор Готхард. – Это довольно обыкновенно.