– Не считая денег на эмиграцию, – сказал Джеймс. – Вам понадобится больше, чем можно выручить за полоску у коттеджа.

– Если мы предъявим права на поместье и если наше требование будет удовлетворено.

– Ты хочешь сказать, что он не потребует его?

– Сколько вам говорить? – Я посмотрела на братьев устало и неприязненно. – Даже если бы мы захотели завладеть поместьем или получить за него деньги, – вы понимаете, что это делается через суд? Поместье не стоит того.

– Твой отец, несомненно, думал, что стоит, – угрюмо проговорил Джеймс. – Вот почему он дважды отказывался расторгнуть траст, когда мы просили. Наверняка он разузнал о Робе Гренджере.

– Да, – сказала я.

Меня вдруг словно озарило: «Я говорил мистеру Брайанстону, что они с Робом должны пожениться. Возможно, мальчик уже знает, что он Эшли. Скажите мальчику, кто он. Этот траст теперь его забота. Можешь положиться на него, как поступить правильно. На тебе – на вас обоих – мое благословение». Я выпрямилась и честно сказала:

– И он собирался поступить правильно, как и я. Я скажу Робу всю правду, и пусть он решает сам. Он должен узнать. Вот и все, Джеймс. Пусть все решает он. А я сказала, чего жду от него: распроститься со всем, как я, и уехать.

Эмори пошевелился:

– Лесли Оукер видел бумагу. И нельзя быть уверенным, что он будет молчать о таком пикантном факте.

– Будет, если я попрошу. Во всяком случае, – нетерпеливо сказала я, – какая разница, кто об этом знает, если мы ничего не требуем? Мистер Эмерсон будет действовать так, как попросит Роб, – и, боже мой, вы можете представить себе подобный иск сегодня, в семидесятых годах двадцатого века? Романтическая сказка, правда ведь? Представьте себе адвокатов в суде, спорящих о приходской книге тысяча восемьсот тридцать седьмого года и о том, могла ли Бесс Эшли передать потомству телепатический дар.

– Хорошо, – сказал Эмори. – Допустим. Хочешь ты этого или нет, Оукер уже рассказал о бумаге, и продать землю будет не так просто. У нас нет времени, чтобы дать юристам поживиться на этом и провести десяток счастливых лет, споря о всех «за» и «против» относительно дара Эшли, а тем временем Перейра моментально возбудит против нас дело о двадцати тысячах фунтов.

– Мы можем уничтожить бумагу и заплатить Лесли Оукеру за молчание, – сказал Джеймс. Они снова говорили друг с другом, не обращая внимания на меня. Кажется, я еще что-то сказала, но они уже не слушали.

– Даже если он согласится, все равно, вероятно, он уже кому-нибудь рассказал.

– Да, но без доказательств...

– Любые сомнения будут означать задержку, которой мы не можем себе позволить.

– Это верно, – согласился Джеймс.

– Погано, да? – сказал Эмори. – Ну и что же делать?

– Это не слишком трудно. Привести все в надлежащее состояние.

И тут, несмотря на усталость и волнение, я увидела, сама не желая верить в это, что Роб был прав: братья они мне или нет, но оба опасны, даже для меня. Сообразительные дикари, знающие, как извлечь выгоду из несчастья...

Я не двинулась, но Джеймс, все еще настроенный на телепатическую волну, быстро встал между мной и телефоном. Я и не пыталась до него дотянуться, а закрыла глаза и попыталась связаться с Робом.

Но при первом же пробном сигнале я услышала встревоженный голос Джеймса:

– Ты знаешь, близнец, это правда: она может общаться с ним. Посмотри на нее.

– Затем внезапно изменившимся голосом, как бы не веря, воскликнул:

– Эмори! Нет!

Что-то сильно ударило меня по голове, и я упала, как разбитая лампа.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Его члены одеревенели и отяжелели, словно скованные железом. Боль взорвалась в груди и отозвалась во всем теле, потом чуть стихла и продолжалась ровно и безжалостно. Он застонал, но не услышал ни звука.

Под ним была холодная мокрая трава. Смутно подумалось, что он, наверное, потерял сознание. Он помнил – точно помнил? – как вышел из лабиринта. Мокрая трава и мерцающие тисы – все сияет иод тающими утренними звездами. У выхода из лабиринта шевельнулись тени. Хриплый шепот. Чья-то рука схватила его, потом раздался выстрел из охотничьего ружья...

Память померкла, и с ней затихла боль, медленно ускользнув в теплую дрему. Голова была легкой и пустой, и возникла странная фантазия, что он выплывает из своего собственного тела, влекомый вверх из холодеющей тяжести, словно воздух высасывает его, легкого, как лист...

Потом померкло и это.

ГЛАВА 20

Было темно и болела голова. Сначала мне показалось, что и шумит у меня в голове, но постепенно, всплывая на поверхность сознания к головной боли и холодному воздуху, я поняла, что скрипы, плеск и порывы пронизывающего ветра реальны, как и стук дерева по дереву, который и пробудил меня.

Вскоре я совсем пришла в себя и поняла, где нахожусь. Сначала, сконцентрировав мысли в болезненно возвращающемся сознании, я подумала, что лежу где-то на улице, подо мной вроде бы была твердая почва с сухими листьями, сучками и какими-то осколками.

Сильный ветер нес запахи мокрой земли, каких-то растений и гниющего дерева. Но потом в окружающей темноте потихоньку, словно сами собой, появились стены и что-то вроде крыши. Я увидела, что лежу в закрытом помещении площадью, пожалуй, с гостиную в коттедже, но с таким низким потолком – около метра в высоту, – что не могла бы сесть, не ударившись головой. Я поняла это, поскольку в стенах, хотя и несомненно крепких, местами были трещины и дырки, через которые пробивался серый колеблющийся свет.

Кое-как поднявшись на четвереньки, я подползла к одному из этих просветов.

Я увидела густую неровную изгородь, закрывающую собой ненастное небо, увидела колышущуюся на ветру траву. Рядом, только протянуть руку, виднелась путаница каких-то ползучих растений, раскачивающихся и бьющихся, как волны, о балюстраду деревянной лестницы, которая по диагонали пересекала всю картину. Все заполняли шум деревьев и воды и летучий серый свет луны из-за мчащихся туч.

Я поняла. Это был павильон в центре лабиринта. Стучал сломанный ставень, который болтался на ветру на одной петле, а лестница рядом вела на веранду у входа в павильон.

Ступени шли наверх у меня перед глазами. Я была под павильоном, под полом, а дверь под веранду была закрыта и – прищурившись, я увидела – надежно заперта снаружи.

Порыв ветра, принесший горсть мелкого мусора, ударил по павильону и, хлестнув по щели, у которой я скорчилась, сбросил мне волосы на глаза. Теперь я окончательно пришла в себя и живо восстановила в памяти то, что произошло. Все встало на свои места, как в компьютерном отчете. Я словно увидела то, что должно было случиться после зверского удара Эмори.

Остались смутные воспоминания: быстрые пронзительные команды Эмори, слабые протесты Джеймса. Наверное, время от времени я всплывала на поверхность сознания и улавливала обрывки спора. Теперь я поняла, почему Джеймс выглядел таким напряженным и подавленным – он достаточно хорошо ко мне относился и не желал мне зла, а может быть, боялся.

– Говорю тебе, близнец, ей ничего не угрожает. – Это, еле сдерживаясь, шипел Эмори. – Я положу ее в павильон и запру там. Она будет выше уровня воды, но сделать ничего не сможет... Если начнет кричать, никто ее не услышит, а потом мы будем уже на другом конце страны.

– Но она видела нас здесь, и, ради бога, Эмори, если с Робом Гренджером что-то случится, не станет же она молчать! У нас с самого начала нет алиби.

Спокойный и быстрый голос Эмори:

– Ну ладно, отпустим ее. Согласен?

– Нет! Ты с ума сошел? Слушай, нужно что-то придумать...

– Например? Нельзя идти сразу двумя путями.